– Так и будешь отмалчиваться? – она глядела в упор, прожигая до самого нутра.
– Ну, Майя… – я снова вздохнул, отводя глаза.
– Опять «ну»! Что ты мнёшься? Увиливаешь, вздыхаешь… Тяжко? Бедненький, сложно ему с самим собой. Ладно, будь по-твоему… Раз не хочешь признаваться в слабостях, давай хоть поиграем. Возьмём простейшую практику, первый шаг к осознанности. Или это тоже для тебя слишком?
– Да ничего не слишком! Ты слова не даёшь ввернуть, беспрестанно перебиваешь. Хочешь практику? Давай практику.
– Отлично, значит… необходимо научиться отслеживать себя, это называется охота. Охотиться можно на что угодно, тут важна не дичь, а навык. Задача – отстранённо наблюдать за душевными порывами, умственными явлениями и тому подобной чехардой. И постепенно обрести некий контроль, прекратить идти на поводу…
– Контроль? Какого чёрта? Я хочу, чтобы мои чувства были настоящими, истинными и искренними!
– Нет ничего истинного в мельтешении эмоций. Бесконечное преследование бредовых фантазий, подкармливаемых вбитыми с детства чужими и чуждыми идеалами. Преследование, которое гонит вперёд и вперёд, причём всякий раз в ином направлении.
– Та-а-ак… Я, значит, мельтешу, пытаясь поймать за хвост эфемерную мечту. А вы там, в Непале, все эдакие высокомудрые до полного опупения, монополизировали духовность и единственно верную истину и теперь стройными рядами маршируете правильным курсом?
– Охотник прежде всего должен изучить повадки зверя… – продолжила Майя, игнорируя мой выпад. – Хотя, вижу, ты не со мной… Тебя нужно как-то мотивировать. Итак, хочешь прекратить быть осликом?
– А-а, я снова ослик! Отличная мотивация.
– Ослик. Смешной такой, милый ослик. Но знаешь, в чём проблема?
– Нет, куда уж… Просвети меня!
– Проблема в том, что это вижу не я одна. И если тебе начхать на то, что ты, точно заворожённый, мечешься за химерами ума, не имеющими к тебе никакого отношения, может, хоть наглядный пример приведёт тебя в чувство. Пойми, каждый, кто это видит, будет тобой манипулировать.
– Да ну?!
– Не да ну, а ну да. Хочешь продемонстрирую?
– Давай. Очень, знаешь ли, интересно.
– Хорошо, я про охоту рассказывала, будешь слушать?
– Буду, поехали.
– Так вот, можно попытаться контролировать речь – очистить от слов-паразитов, всяких там: «ну», «вообще», «типа»…
– Я в курсе, что такое слова-паразиты.
– Чудненько, вперёд.
– Что-то не вижу, чтоб ты от них избавилась.
– Мы о тебе, у меня другая практика.
– Какая?
– Это сейчас неважно.
– Ну конечно! Ничего иного я и не ожидал.
– «Ну» – слово-паразит. Согласен?
Ага, значит ей кажется, что она сумеет меня уделать. Чёрта с два! Быть не может, чтоб ей это удалось с её восточными уловками и смысловыми тупичками.
– Так, Майя, уймись. Давай лучше о Катманду поговорим.
– Ага, сейчас… сейчас стану тебе сказки сказывать, может, ещё колыбельную сплясать? Очнись, ты всё норовишь зарыться головой в песок, едва мы затрагиваем что-то настоящее. Не согласен? Спорь, защищайся. Ты же воин! Думаешь, я тебя атакую? Я просто указываю на то, что ты предпочитаешь замести под ковёр. Фигли увиливать? От кого…
– Хорошо, Майя, хорошо…
– Ничего хорошего, это жутко. Как тебе самому не жутко? Это твоя жизнь, тебе выбирать и тебе расхлёбывать. А ты отсиживаешься в кустах. Чего трусишь? Это ведь так или иначе происходит. Где-то там, глубоко внутри, ты знаешь, но боишься признаться и впустую наворачиваешь круги в карусели бичей и морковок. Хочешь оставаться слепцом? Бегать за морковкой, которую сегодня тебе даже показывать не надо? Ты так заучил этот урок, что самостоятельно визуализируешь её перед носом. И тебя не смущает ни то, что бичи страданий очень даже ощутимы и их много, а морковки иллюзорны и их мало, ни то, что тебя держат за ломовую скотину, впахивающую ради чужих интересов. Ты настолько растворился в них, что уже считаешь своими, и потому ишачишь с искренним энтузиазмом. Чего весь сморщился? Нечего смотреть с укором, будь всё о’кей, тебя бы не задевали чьи-то слова… – Она сломала в пепельнице недокуренную сигарету. – А это твоё, как его… троеборье!
– Троебабие, – огрызнулся я.
– Да один чёрт.
– А что, красиво… и по Юнгу. Карл Густав Юнг, был такой немецкий товарищ.
– Сногсшибательно, Карл Густав!
– Не понял, уж к Юнгу-то какие претензии?
– К Юнгу – никаких, речь о тебе, – казалось, она больше не считала нужным скрывать наслаждение этим измывательством. – Нашёл за кого спрятаться!
– Ни за кого я не прячусь! Просто, когда мы с Шуриком…
– Значит, Юнг с Шуриком виноваты?
Я вздохнул и, прикрыв глаза, попытался восстановить внутреннее равновесие.
– Ты на Burning Man ездил, провёл неделю в пустыне… И что? – ковровая бомбардировка возобновилась. – Что ты вынес из этого переживания? Троеборье? Бред! Дикость это твоё троеборье.
– Ой, ты вся из себя невероятно продвинутая, а в вопросах секса вдруг такая консервативность. С чего бы? А?! Кто теперь ретранслирует маму с папой? Чем, интересно, моногамия лучше полигамии?
– Ничем. Ничто одно ничем не лучше ничего другого, если делается с чистым сердцем. Всё едино. Но ты выбрал скользкую тропинку. Возможно, твои намерения были чисты и красивы там, на фестивале. Но разве они таковы сейчас? Я же чувствую… Ладно, не хочешь мне признаваться, – признайся хоть сам себе. Шёпотом, в глубине, но признайся. Разве ты не продолжаешь просто ради очередной победы? Ради того, чтобы пририсовать ещё звёздочку на фюзеляже? Дорогой мой, чтобы идти этой дорожкой и не скатиться, надо быть мегамонстром, а тебе до этой точки сознания ещё грести и грести!
Я стиснул зубы, стараясь побороть нарастающее ощущение смутной тревоги.
…Ей представился дымный горизонт, выжженные поля с напрасным урожаем, закат на западе и пламя на востоке, сумеречный лес, в котором по случаю конца света пробуждаются самые страшные сущности, дремавшие доселе в дуплах, ветвях, пнях, брошенные огороды, разорённые дома и жалкая кучка беженцев с убогим скарбом, плетущаяся через посёлок и усугубляющая кошмар визгливыми, бессмысленными взаимными обвинениями. Это была война, землетрясение, голод и мор, за лесом выло, на железной дороге грохотало, и хрустела под ногами колючая стерня, схваченная первыми заморозками.
– Не, ну что ты творишь?
– В каком смысле?
– Вот именно, я о смысле. Чем ты вообще занимаешься?
– Работаю в хай-теке.
– И что? Какой в этом толк? Это, типа, круто? Бабки зашибаешь?
– Толк? Ну как! Я это… эм… разрабатываю медоборудование, чтобы лечить людей, спасать человечество от…
– Кого спасать? От кого?
– От смерти… Спасать людей от смерти, разве есть более благородное ремесло?
– «Спасать человечество», «лечить от смерти», – передразнила Майя. – Это лозунги. Бессмысленные сотрясения воздуха. Отмазки, которые ты сочинил, чтобы не думать о том, о чём действительно стоит задуматься.
– Неужели! И о чём же стоит задуматься?
– О том, что ты порешь херню. Самого себя спасать нужно, а ты слепо следуешь чужим установкам, воображая, что это круто. И не просто круто, а «благородно»! Это наживка, которую ты добровольно заглатываешь, даже не замечая крючка.
– Какого ещё крючка?
– Того самого, который заставляет вновь и вновь идти в никому не нужный бой. Опомнись! Где в этом настоящий Илья? Его нет. Ты ослик, бегущий за морковкой. Суетишься, мечешься, стараясь исполнить то, что велели мама с папой. Жить, работать и учиться, как завещал великий Ленин. Тебе тридцать три года, а ты никак не можешь остановиться. К чему всё это? Четыре степени, охренеть!
– Ну да, я и сам это ощутил в какой-то момент… бросил, уехал…
– И что из этого вышло? Оглянись, ты в том же болоте. Снова в хай-теке, со всеми своими понтами и лозунгами. Вон ты пишешь, как ставишь раком Ариэля…
– А что, не смешно?
– Нет. Не смешно. В этой ситуации смешон ты. Нет никакого Ариэля, ты сам ставишь себя раком. Это театр одного актёра, который поочерёдно исполняет все роли, и сам же является единственным зрителем.
– Как так – нет Ариэля? Давай без этой твоей эзотерики. И потом, можно подумать, у меня есть выбор…
– Конечно есть. Есть бесчисленное количество вариантов в любой ситуации, но ты почему-то выбираешь быть либо Ариэлем, либо анти-Ариэлем. Что, собственно, одно и то же.
– Как одно и то же?! Я воин. Я долгое время был сдержан и терпелив, но всему есть предел.
– Ариэль, с которым ты каждый день впутываешься в бессмысленные потасовки, существуют исключительно в твоей голове. И раз уж ты воин, выбирай бои осознанно, и нечего чуть что выхватывать сверкающий меч идеализма. А выбрав, ты должен быть отрешён, безоглядно решителен и готов поставить на карту всё ради своей правды. И лишь тогда, это будет иметь смысл. Всякий иной подход – безрассудство, а склоки с Ариэлем и вовсе – полное разгильдяйство. Пижонство. Понимаешь? Пижонство.
– Кажется, прогулки по заморским странам не пошли тебе на пользу, – попробовал пошутить я. – Чего ты взбеленилась? Ариэль – достойный противник. Нам бок о бок работать, и необходимо поставить его на место.
– «Достойный противник»! Ещё скажи, что это «благородный бой». Смешно! Ты просто кормишь своё эго самим собой. Убедил себя, что это «достойно» и «благородно», а на самом деле ты отрезаешь от себя куски и бросаешь на растерзание собственным демонам. И получаешь извращённое наслаждение. Гордишься, мне хвастаешься да, небось, и перед друзьями куражишься. Бесконечно прокручиваешь эти сцены в уме. Как ты не понимаешь – всё это не более чем самопожирание?!
– Ну…
– Что ну? Что ну?
Нечто подсказывало: если я хочу выйти из этой игры с честью, нужно во что бы то ни стало сохранять спокойствие.
В выходные я выбрался в центр пообедать, да и поужинать заодно. Повар из меня неважнецкий, и посуда ещё не распакована, так что дома в смысле продовольствия хоть шаром покати.
Санта-Круз – город хиппи, сёрферов и морских чаек, предрассветного тумана и запаха океана, беззаботно радовался погожему дню ранней осени. Проезжая мимо Калифорнийского университета, останавливаюсь на перекрёстке и вижу девушку из студии звукозаписи.
– Эй, ты чего тут делаешь? – положив локти на край окна, она заглядывает внутрь салона.
Её волосы растрепались, а в глазах поблёскивают озорные огоньки.
– Тебя разыскиваю, что ж ещё.
– А я тут учусь.
Загорается зелёный, и сзади слышатся гудки. Помедлив, она распахивает дверь и садится рядом.
– Соскучилась?
– С какой стати?
– А я, признаться, скучал. Безмерно. Места не находил… – влекомый словесным водоворотом, я ещё не вполне понимаю, где вынырну. – Тосковал. Можно даже сказать – томился… Думал: будешь ждать на ступенях под звёздным небом, изнывая, стонать при моём появлении, и всё такое.
Она улыбается, делая вид, что рассматривает окрестные пейзажи.
– Тебя как зовут?
– Джейн Винтер.
– Очень поэтично. Так вот, Джейн, пока мы были в разлуке, я понял… Нет: понял – это не в полной мере выражает всю мощь и, так сказать, глубину моего чувства, – я не понял, я осознал! О чём это… а вот, я осознал, насколько твои эротичные завывания стимулировали моё воображение… Без тебя наука зашла в тупик, буквально погрязла в пучине невежества. Тысячи, нет, миллионы страждущих алчут исцеления, а я сижу долгими вечерами и грежу о тебе. – И, не дав ей опомниться, продолжаю: – Кстати, ты голодна?
Мы поели, и она изъявила желание посмотреть, где я поселился.
– Это что? – удивляется Джейн, оглядывая пустую гостиную и гору ящиков у лестницы. – Ты аскет? Что это символизирует?
– Это… кхм… видишь ли, это моя неуклюжая попытка создать романтическую обстановку.
– Ты считаешь, что картонные коробки и голые потолки – это романтично? – осматриваясь, она не забывает держать меня в напряжении насмешливым взглядом и двусмысленными улыбками.
– Не, всё гораздо хитрее. Теперь придётся зажечь свечи. Но, ты ж понимаешь, просто зажечь свечи и погасить свет – это не то. У нас будет по-настоящему – романтика, не обременённая патетикой.
– Браво. Браво.
– Вот если бы я не снял предварительно люстры, а притащил тебя сюда и стал зажигать свечи, ты бы могла подумать, что я тебя охмуряю.
– Я о таких вещах не думаю, я либо вспоминаю, либо фантазирую. А свечи и вовсе не люблю.
– Значит, будет ещё более романтично и уж совсем без патетики.
– Это мы ещё посмотрим, что будет, а чего нет, – она на мгновение приближается, и я чувствую запах её волос. – А пока я бы разожгла камин. Дрова есть, романтик?
– Дрова-то есть, но камин не работает.
– Не работает?
– Угу.
– Камин не работает! – развеселилась она. – Батарейки кончились?
– Нет, ну… не батарейки, конечно. Чего ты так обрадовалась? Я пробовал развести, но только напустил дыму…
– А-а, ну ясно, ты ж учёный! – заливисто хохочет Джейн. – Научный работник!
Осмотрев кирпичную кладку, она подёргала ручки на её торце, на которые я прежде не обращал внимания. Раздался негромкий скрежет, и до меня сразу дошло, в чём тут дело.
– Тоже мне перпетуум-мобиле, – победоносно объявила она, задрав подбородок, и в полумраке красиво вырисовалась линия шеи, ямочки ключиц и тонкие сухожилия, меж которых притаилась трогательная ложбинка.
* * *
Проснувшись, я впервые позволил себе написать Арику и сказаться больным. Вернувшись в спальню, тихонько вышел на балкон, покурил с видом на залив и, ещё раз порадовавшись решению перебраться сюда, вернулся внутрь. Джейн, заворочавшись, приподнялась и, смешно поморщившись, открыла один глаз. Пристально осмотрев меня, она показала язык и, отвернувшись, зарылась в подушку. Покопошившись, Джейн недовольно заурчала и натянула одеяло на голову так, что с другого конца высунулись голые лодыжки. Пальцы задумчиво пошевелись и, слегка помедлив, юркнули вслед за своей хозяйкой.
Выбрались мы далеко за полдень, Джейн потащила меня в ресторанчик на пирсе. И вот мы сидим за дощатыми столиками, она щурится на суетливые стайки солнечных зайчиков, отбрасываемых мерно колышущимися волнами, а за оградой на лодочном причале нежатся вылезшие погреться морские котики. Неподалёку от них не менее забавно роится набежавшая невесть откуда кодла китайских туристов в единообразных панамках. И те и другие гармонируют друг с другом какой-то нездешностью… инопланетностью что ли.
С ходу не понять, что является бОльшим аттракционом – семейство ушастых тюленей или китайская делегация. Они фыркают, разбрасывая брызги воды, потешно переваливаются, ползая друг по другу и лоснясь мокрыми телами… в смысле котики, а не китайцы, конечно. Впрочем, на этакое счастье я налюбовался ещё в Лос-Анджелесе и больше засматриваюсь на Джейн, которая следит за ними с неподдельным умилением, будто видит это обыденное для здешних широт представление впервые.
* * * * *
Ещё по полмарочки? Нет?! Отчего же? Полмарочки никак не помешают!.. Маэстро, музыку!.. Великолепно!
* * *
Ира ушла. Навсегда. Её больше нет в моей жизни. Всё кончилось. Осознание этого накатывает с новой силой.
Звонить я не стал. Ира не из тех, кто уходит ради эмоциональной встряски. Не будет криков, обвинений и слёз. Не будет заламывания рук или журавлиного бега, как в замедленной съёмке, в распростёртые объятия друг друга. Не будет всей этой слюняво-розовой пошлости. Не тот случай.
Будет глухая стена. Она не ответит. Это не скандальная выходка, а обдуманное, взвешенное решение. И принято оно не в одночасье, не сгоряча, а холодно и рассудочно. И вечер, когда я уснул, стал лишь последним гвоздём в гроб наших отношений.
Я не звоню. Если позвоню один раз, то позвоню в другой, стану злиться, надеяться, воображать радужные или, наоборот, слёзные сцены примирения. Оттачивать аргументы и эффектные реплики, которые никто никогда не услышит. И так, пока не изведу себя дотла. Буду звонить в третий, в пятый, в двадцатый раз. Но она не ответит. Я лишь испорчу напрасной истерикой одну из немногих красивых вещей в своей жизни.
Я стискиваю зубы и по кускам вырезаю из себя Иру. Мне не удаётся одним махом, как сделала она. Интересно, останется ли хоть что-то после этой вивисекции? Или одна окровавленная оболочка? Я ощущаю себя чучелом диковинного животного, набитым опилками чужого, краденого содержания. И всё, что исконно моё в этом чучеле, – это кожа, и та дана лишь для того чтобы чувствовать боль от каждого соприкосновения с миром.
Странно, вроде мы были вместе недолго, но только сейчас я осознаю, насколько они с Алексом успели войти в мою пропащую жизнь и заполнить меня всего. Насколько я сроднился с ними. Алекс зовёт меня, рассказывает о школе, о друзьях и о своих приключениях. Как же, оказывается, я изголодался по человеческому теплу. По ласке, по нежности, по чистоте простых вещей. Оглядываясь назад, кажется невероятным, с какой готовностью я влился в круг их повседневных радостей и забот, и как быстро и всеобъемлюще жизнь насытилась новым смыслом.
Порой представлялось, что мы вместе летаем в BioSpectrum. Я говорил об Арике и Тамагочи как об общих знакомых. И чудилось, что мы вместе работаем в её книжном магазине, – так много я знал об их будничных перипетиях. И даже в чём-то вместе растим Алекса. А теперь выясняется, что это не так. И похмелье от этой иллюзии тяжелее, чем я мог представить. И нет лекарства… Алкоголь не снимает боль, а загоняет глубже, словно иглы под ногти. И брешь, разверзающаяся во мне, когда я ампутирую из себя Иру, слишком велика. Я узнаю старую знакомую. Вот она – моя бездна.
Я тебя ненавижу
За то, что ты можешь сама,
За то, что в твою картину
Входят чужие цвета.
За то, что твою улыбку
Вызвать может другой,
В то время, когда я тоже
Занят самим собой.
* * *
Я когда-то хотел…
Я когда-то боялся…
Я когда-то мечтал…
А потом я скитался…
Я искал, я копал,
Я ревел в исступлении,
Хаотично менял
Я любовь на умение…
Я ловил и ломал
На ходу, не оглядываясь,
Я корил и карал,
Самому себе радуясь…
И банально сбылось
ЗабытОе пророчество,
Я свободу искал,
А нашёл одиночество.
* * *
вдох, выдох
мир – это большой рынок
рыбок
молча, нежно, вежливо
подойди, приценись
не бойся
ройся
в словарях не найдёшь ответа
цифр – нету
ярлыки одного цвета
где-то
мне сказали настало лето
тонА – ретро, музыка ветра
верю
охотно верю
знаю
помню
понимаю – глупо
шансов – мало
я в курсе
в моих ресурсах
голод
и острая жажда
невежда
у меня ещё есть надежда
топит
гонит вперёд упрямо
жди…
авось…
хоть и кажется
шансов – мало.
* * *
она твердила – не пиши,
не посылай, не береди.
мы не подходим – ты права.
я тщетно подбирал слова.
и тщетно тешился другой,
не той – красивой, но чужой.
и ночи напролёт не спал,
и мало ел и часто врал.
я бредил, грезил, выл, скулил.
в себе себя собой сверлил.
а жизнь текла сама собой.
я был слепой, немой, глухой.
и нет конца, исхода нет.
из раза в раз один ответ.
мы не подходим – ты права.
и вновь – слова, слова, слова…
* * *
Нет-нет, да хочется мне вспять
Всё повернуть, тебя обнять
И одеяло отогнуть,
Тебя назад к себе вернуть…
И превратить опять всё в сон.
За краем чтобы горизонт
Граничил с миром всяких сфер,
Я был бы снова Люцифер…
А твой невидимый скафандр
Лежал бы в хламе, что за кадром.
* * *
поутру открылись чакры
сразу все
вплоть до последней
я клянусь, что непричастен
стало сразу
неудобно
перед всеми остальными
что же… впредь… теперь…
скрывать?
* * *
Опять собою упоенье
Опять безмолвные звонки
Движение твоей руки
Следы…
Стихов…
От капель на стекле
И ворохи остывших слов
В глухом углу
Средь битых черепков
Осколков снов
Святых коров
Ведомых на убой
Ох, как же сложно быть собой
С тобой, родная
Я с тобой
Себе противен
Глух и нем
И немощен
И обречЕн
Терзает плоть тоски металл
А я давным-давно не спал
Я ненавидел всё вокруг
Когда ушёл последний друг
Но и тогда я не прозрел
Я сжёг свой дом
А пепел – съел
И ринулся в напрасный бой
Очередной
С самим собой
И победил
В который раз…
Только… Зачем?!
Кого я спас?
* * *
эта до боли знакомая теория
эта хромая практика
тактика
диалектика
и
на тебе!
в моих ушах твоё имя
в моих глазах – образ
твой образ
дни и ночи
часы короче
секунды длиннее
мне ли?
счастье такое
мне ли?
в замках моих сумятица
жирафы бегут
слоны пятятся
катится
колесница
несётся, катится
мимо ратуши
флаги летят
трепещутся
шепчется имя
звонко в ушах
шепчется
слёзы радости рекой
по мостовой
улыбка младенца
квинтэссенция
не пойму
почему?
я тебя никому
кажется
только с тобой вертится
каждая секунда
окрашена, пропитана
тобой
твоим запахом
именем
голосом
смехом
обжигая, переливаясь
через края
заполняя долины
ущелья, пропасти
и моря
твои выпуклости
плоскости
и полости
будоражат образы
выходят из берегов реки
о! древние греки
вскипают океаны
дразня мои ветра и грозы
грёзы
журя мои бури
фурия
нету другого слова
бесстыдная фурия
мгновения искрятся
звенят
ликуют
и переливаются
утоляя
то, что давно голодает
урчит и бесится
милая
у меня есть для нас
лестница
на луну
воздушная лестница
из несказанных слов
из ярких летних зарниц
из криков перелётных птиц
из запахов апрельских цветов
из твоих и моих снов