Челленджер.

 Глава 21

… 7 8 9 10 11

– Не бойся. Я правда умею, – поспешил заверить я, заметив скептическое выражение. – А христианство… видишь ли… христианство – это адаптированный вариант иудаизма, – вымарали особо пикантные места, заменили невнятным бормотанием о вселенской любви, втюхали половине цивилизованного мира – и вуаля! Почти две тысячи лет торгуют индульгенциями.
– Ага, иудаизм тоже хорош, это ж надо такое удумать: Господь един, он наш, мы избранный народ, и он только с нами общается. А остальные гои, и с ними Бог не разговаривает. Бред! Им, значит, Бога не полагается? Нет, оказывается, нет. Иудеи утверждают, что все прочие боги ложны, а к себе никого не зовут.
– Нормальный жидовский национальный нарциссизм.
– Скорее шовинизм.
– За то по шее и получали от всех, кому не лень. Избранный – это в смысле избравший себя в козлы отпущения.
– В любой здравой монотеистической религии есть элемент миссионерства. Без него эта идея хромает. Отсутствие миссионерства свойственно политеизму, где у каждого селения свой божок, у каждой рощи нимфа, у источника – наяда… Либо Бог един, и тогда – айда к нам, либо у каждого свой и никаких «айда». – Майя принялась расхаживать вокруг, следя за моими действиями. – Ладно, вернёмся к абстрактности.
– Ага, так вот… с абстрактностью в христианстве почти, как в иудаизме. Ну, сделали им поблажку с Иисусом, чтоб чуть попонятней было, почеловечней…
– Но люди всё равно выдумывают символы, иконы… Им нужен зримый образ. Человек не может иначе. Трудно уповать на вакуум!
– Может! Сложнее? – Да. Но может! О чём речь? Любовь – абстрактная штука. Мы – люди науки, люди искусства, постоянно оперируем умозрительными предметами. Понятия умственной и душевной деятельности абстрактны и никаким боком не материальны. Невозможно нарисовать любовь. Можно изобразить половой акт, ссору, объятия, но не любовь. И не пытайся. Так взять, нарисовать и поставить – вот, мол, полюбуйтесь, это любовь.
– Однако мои представления о любви и твои… Не факт, что они одни и те же.
– Ну да, – усмехнулся я, – это уж точно.

Я откупорил белое вино, налил треть стакана, перемешал с оливковым маслом и сладкой горчицей. В ароматной золотистой смеси закружились, поднимаясь и скапливаясь на поверхности, искристые шарики.

– То есть понятия не существует? – неожиданно раздался вкрадчиво-коварный голос у моего уха.
– Че-е-го? – отшатнулся я.
– Нет общего понятия – любовь, – рассмеялась Майя. – Оно не абстрактное, оно у каждого своё.
– Своё, Майя, своё… – я вздохнул. – Оно у каждого своё… потому что сложно охватить сиятельную идею во всей её полноте. Можно увидеть отражения, тени… Ты видела один отблеск, я другой. Мы пытаемся сложить их и договориться о свойствах оригинала.
– О’кей. Абстрактные идеи существуют, но их описывают, используя объекты материального мира. И это всего лишь идеи, а чтобы найти и сохранить веру, необходимо нечто…
– Может, что-то не так с верой, раз в неё так сложно поверить? Художники, учёные стремятся к абстрактному, недостижимому идеалу. Он безупречен, и даже если тебе отрезали ногу…

Майя расхохоталась, не выдержав зашкаливающего пафоса. Я обернулся, сжимая в руке только что разделанную и вымытую рыбу.

назад | 168 / 193 | вперёд

Челленджер.

 Глава 21

1 2 3 4 5 6 …

Вопреки напоминаниям, Стив так и не прислал запись, что лишний раз подтверждало подозрения в вероломстве. И всё же, в голове не укладывалось внезапное преображение эдакого рубахи-парня в ушлого махинатора. Откуда это неуёмное рвение к продвижению по служебной лестнице процессов, над которыми он с готовностью потешался на совместных обедах? Как ни крути, сформировавшееся мнение о Стиве требовало переоценки.

Нельзя не признать, что он провернул ловкую комбинацию – занял желанную должность и навьючил основную часть работы на Тима, продолжавшего корячиться не покладая рук, но уже без прежнего рвения. Таскать для Стива каштаны из огня ему не улыбалось, самолюбие было задето, честолюбивые планы рухнули, но он с подкисшей миной корчил из себя командного игрока.

Близилось Рождество, давно превратившееся в праздник потребления, с повальным обострением шопингового зуда. Невзрачная офисная обстановка навевала уныние. Несмотря на кураж войны с начальником, ситуация оставалась безрадостной. Заигравшись, я ухитрился настроить против себя всех. Ариэля, одержимо несущегося за заветной мечтой – для него это уже давно не погоня, а снежный ком, который настиг, поглотил и влечёт всё дальше и дальше, не давая ни остановиться, ни даже оглянуться. Тамагочи, и без того затюканного, однако отважившегося на рискованный шаг. Тамагочи, поставившего на кон всё и проигравшего вчистую, с позором и унижением. А ведь не будь меня, ничего подобного бы с ним не приключилось… Кимберли, в общем-то нормальную женщину, беззлобную и бесхитростную, но со своей придурью, пришедшейся мне не по вкусу. Джошуа, постоянно подворачивающегося под горячую руку… Возможно, и эпизод со Стивом, меркантильно использовавшим моё положение под предлогом бескорыстной помощи, тоже не возник на ровном месте. Точно во вражьем тылу: полагаться практически не на кого, брать в расчёт Таню-Марину, с которой по чистой случайности я ещё не успел испоганить отношения, было смешно, оставалась лишь Ирис.

Полностью отделаться от процессов так и не удалось. Их метастазы стремительно разрастались. Все заражены и зомбированы. Деться некуда. Если Ариэлю можно было нахамить, и он отступал, не в силах стерпеть прилюдного глумления, то с Джошуа дело обстояло значительно хуже. Как я ни изощрялся, ничего не действовало. Точнее, он просто не уходил, продолжая увиваться за мной и в любой ситуации находя до омерзения вежливые ответы. Это было невыносимо, и я часами ломал голову, гадая, как отделаться от этого субъекта.

На время заседаний по процессам я повадился эвакуироваться в комнату Геннадия. Он был немногословен, в интригах участия не принимал и не особо интересовался перипетиями копошения в нашей песочнице, порой забавлявшими его, но не более. Работы, дававшей возможность заниматься любимым ремеслом, Геннадию хватало с лихвой. Дочка, внучка да милый сердцу паяльник обеспечивали комфорт и счастье этого немолодого и сдержанного человека.

– Что, снова удрал? – бросил он, когда я в очередной раз ввалился в комнату с лэптопом под мышкой.
– Ох, да… у меня уже перехлестнуло ватерлинию.

Сам Геннадий был привлечён к процессам только на ранних стадиях, и то исключительно для галочки. Посетив несколько лекций, он тихо самоустранился, что никого не удивило, и даже непреклонный Джошуа не осмелился поднимать шум по этому поводу.

назад | 163 / 193 | вперёд

Челленджер.

 Глава 21

1 2 3 4 5 6 …

Забавно, этот поц думает пронять меня новой тактикой канцелярских прибамбасов.

– Конференция – мираж. Нет её и никогда не было. Глупая, тщетная, а главное, бессмысленная суета. Дым, тлен… тень на стене пещеры.

Минотавр озадаченно насупился.

– Ну как же! Платон, миф о пещере… No comprende, amigo?²⁸
– Чего?!
– Чего-чего… – передразнил я. – Как-то ты сдал… в апокрифы не заглядываешь… Миф. О. Пещере. Чё тут неясного?
– Илья?! – всплеснул руками Ариэль.
– Ладно-ладно, не кипятись. Сейчас я всё популярно рассую по полочкам. Значится, твой закадычный враг – Платон Аристоныч… возможно, пребывая в алкогольном изумлении (история умалчивает)… эм… утверждал, что все люди сидят в пещере, задом к выходу и не могут повернуться. За их спинами другие люди носят разную утварь… ну там… вазы, амфоры, мраморные статУи – Древняя Греция, сам понимаешь. Так вот, прикованные рабы с рождения видят перед собой лишь тени, а потому уверены, что это и есть мир. Мы – рабы, томящиеся в заточении собственных чувств и эмоций, и твоя конференция – лишь крохотный завиток… зыбкий блик на стене, плод болезненного воображения.

Ариэль впал в ступор, лихорадочно силясь нарыть достойный аргумент из эллинского наследия.

– Пора дать решительный бой нелепой и порочной суетности! – взвыл я. – Покончить единым махом. Настало время порвать цепи, скинуть оковы и узреть подлинный свет! Я верю в тебя, Арик! Ты как начальник и предводитель всего чего ни попадя выведешь нас на стезю истины! К свету, к радости, к надежде!

Шеф угрюмо набычился.

– Мы любим тебя, Арик! – безумно завопил я, вскакивая на стол. – Ура-а-а!!!

* * *

После встречи с Майей я пребывал в приподнятом настроении, не ходил, а буквально парил, не касаясь земли. Новое чувство крепло, обволакивая невидимым облаком, даря свежесть красок, остроту и лёгкость, вместе с некой наполненностью. Я вновь открыл в себе способность радоваться простым вещам, и меня переполняло счастье. То самое счастье, о котором говорила она.

Всё стало чётче, сочнее, выпуклей, объёмней, будто спала пелена, причём не только с глаз, а со всех душевных и телесных ощущений. Я стал бережней относиться к внешним и внутренним впечатлениям, прислушиваясь к себе и к тому, что нашёптывал окружающий мир. И от этого даже мелкие переживания пронизывались спокойной, стойкой радостью и целостностью того непререкаемого смысла, который не нуждается ни в определении, ни в доказательствах.

Однако неурядицы, сыплющиеся непрерывным потоком, вовлечённость в офисную возню и остальные составляющие рутинной, давно приевшейся бытовухи, постепенно накапливаясь, как клочья пыли под старым диваном, замутняли кристальную чистоту новообретённого состояния. Всё чаще посещали мысли о Майе, с сопутствующей им тоской скорого расставания… Хоть мы и давно поняли, что не можем быть вместе, я считал её единственным душевно близким человеком, единственным существом моей крови, единственной, кто чувствовал и переживал так же остро и глубоко. А теперь, встретив после долгой разлуки, оттаяв в её лучах, я вновь теряю её. И, возможно, навсегда.

* * *

²⁸ No comprende, amigo? (исп.) – Не врубился, приятель?

назад | 162 / 193 | вперёд

Челленджер.

 Глава 18

1 2 3 4 5 6 7 8

Пока он тарахтел, словно кукурузник, набирающий высоту, на бумагу ложились контуры несколько несимметричного черепа с массивным изгибом нижней челюсти, широким лбом, оттенённым глубокими мысами проплешин, и тяжёлые надбровные дуги, какими мог похвастаться не каждый питекантроп.

– Десять, – неистовствовал Ариэль. – Пункт десять.

Я разделался с крупным носом и вздувшимися от натуги ноздрями. Закончив, Ариэль перебрал бумажки и отложил часть в сторону. Несвойственная обстоятельность и неторопливость наводили на мысль, что, вопреки внешнему недовольству, он втайне наслаждается этой процедурой.

– Где мы были? – спросил он осипшим голосом.
– Одиннадцать, – подсказал я, не отрываясь от тетради. – Параграф одиннадцать.
– Верно! – Ариэль любовно разровнял страницы. – Одиннадцать – дресс-код.

Я в недоумении обозрел начальничка и даже заглянул под стол, где красовались волосатые ноги в шортах и сандалиях. Но, видимо, что позволено Юпитеру, не позволено быку. Я хмыкнул и окинул взглядом результаты своих художеств. Отметив, что надо ещё вернуться к скулам и жёсткому излому губ, очертил плечи, шею с бычьими венами и буйную растительность, выбивавшуюся из-под ворота.

– Пункт двенадцать – пренебрежительное отношение к методикам организации.

Можно подумать, кто-то, кроме Джошуа и Тамагочи, относится к ним иначе. Но почему-то мой, именно мой Personal Task Board просто позорище, – негодовал Ариэль, – неужто даже в таком нехитром деле я не могу придерживаться установленных правил?!

Пока он разорялся на эту животрепещущую тему, я наводил последний глянец, акцентируя детали резкими штрихами.

– Что там у нас… – пробормотал Ариэль, шебурша листами. – Тринадцать, так-так.

Нечто в его голосе заставило насторожиться.

– Пункт тринадцать – ты плохо запаковал коробки. Казалось бы, безделица, пустяк? Но нет! Коробки – не безделица! И отнюдь не пустяк! Коробки – это всё!

Он вскочил и растопырил пальцы, явно не зная, куда деть свои мощные верхние конечности. Мышцы предплечий дрожали от напряжения.

– Коробки! – восклицал он. – То, как ты обращаешься с коробками, отражает всё отношение к работе. Я пришёл, увидел их, и у меня… у меня… – Ариэль задыхался. – Ты вообще отдаёшь себе отчёт, – хрипел он, – что всё здесь создано моими руками?!

Я осмотрел обстановку в стиле класса эконом: шкаф из ДСП, стол, три стула.

– Я тебе доверял, а ты не можешь нормально выполнить простейшее задание?! Ты хоть понимаешь, какая на мне ответственность?! Сколько я в это вкладываю! За каждую вещь, которую ты видишь, я кровью харкал!
– Та-а-ак! – заорал я, тоже вскакивая. – Ариэль! – я грохнул тетрадью о стол. – Я запаковал коробки нормально!

Он отпрянул и злобно уставился на меня. Некоторое время мы молча мерились взглядами, пока его глаза несколько не прояснились. Он потёр воспалённые веки и осел в кресло.

назад | 137 / 193 | вперёд