Челленджер.

 Глава 14

… 8 9 10 11 12

Поздним утром на подъезде к Сан-Хосе останавливаюсь перекусить и попадаю в торговый арт-центр. Там пасторальная атмосфера, повсюду натыканы фикусы в кадках, а на стенах картины безруких художников. Кто покупает такой хлам – неясно.

По павильону чинно променадятся пенсионеры. Подолгу пялятся на эту, с позволения сказать, живопись и перешёптываются, делясь впечатлениями. И в этой юдоли мещанского благолепия – я – в салатовых шароварах, оранжевой майке и с глазами на лбу.

Ввиду недельного недосыпа, отходняка от фестиваля и ночи за рулём, мои реакции резки и утрированы. Чувствуя это, я пытаюсь себя сдерживать, отчего, должно быть, выгляжу ещё комичней. Высматриваю подходящую забегаловку, валюсь в кресло и запрокидываю голову.

– Я хочу завтрак! – взбудоражено вскидываюсь я, завидев официантку.
– Погоди, – стройная негритянка смерила меня взглядом. – Видишь, я тут…

В её руках поднос с корзинками сахара, салфетками и какими-то штучками.

– А, ну да… – отзываюсь с той же неадекватной бодростью. – Но я уже хочу.

Ага, они только открылись, – проявляю я чудеса проницательности, не сводя глаз с официантки.

– Ты что, с Burning Man? – выдаёт она, закончив обсахаривать столы.

Я ошарашенно озираюсь, как Штирлиц, которого Мюллер поздравил с днём Красной Армии. Она высокая, с короткой стрижкой. На эту тему у меня особый фетиш – в грации женщин с короткими волосами больше свободы и изящества. У них не формируется привычка при каждом повороте головы думать о своей гриве. Привычка, придающая пластике движений некую скованность и манерность. Правда, в ответ на эту теорию Шурик заявил, что я латентный гей.

При появлении завтрака я на некоторое время забываю обо всём. Потом она убирает со стола, а я заказываю двойной эспрессо. Рядом степенно расхаживает голубь, а она нравится мне всё больше и больше. Никакой косметики, на тонких запястьях по элегантному браслету, в ушах, в тон им, точечки серёжек.

– To go? – спрашивает она.
– Нет, я на тебя ещё полюбуюсь.

Я прикидываю несколько вариантов вступительных фраз и решаюсь.

– Как бы ты поступила, будь это сценой в… современном романе? Главный герой заваливается позавтракать во хмелю после Burning Man, а тут ты, то есть героиня, у неё только начался рабочий день – и на тебе. Он выдаёт эту реплику. И?

Она несколько замешкалась.

– Предположим, он тебе нравится, – припечатываю я. – И ты в принципе не прочь.

Она выдерживает паузу, пристально разглядывая меня. Я вызывающе улыбаюсь.

– Это у тебя такое начало романа? – произносит она скептически.
– Нет, почему? Скажем… середина.
– А герой, стало быть, писатель?

назад | 103 / 193 | вперёд

Челленджер.

 Глава 14

… 8 9 10 11 12

Следующей ночью проводится заключительная церемония – сожжение Храма. Это происходит совсем иначе – без криков и воплей. Пятьдесят тысяч человек молча смотрят, как огонь поглощает святилище. Медленно расползается, охватывает внешнее кольцо башен, и, прибиваемый ветром, взбирается на центральную пагоду. В тишине далеко разносится гул прожорливого пламени и треск ломающихся брусьев, от которого почти физически больно.

В глазах слёзы, а в них блики огня. С лиц, будто озарённых внутренним светом, спали маски. И цветок на пиджаке парня рядом со мной выглядит как медаль, а я бы каждому вручил орден. За то, что они прошли этот нелёгкий путь и создали то, о чём я даже не мечтал. Они – свои, и какое счастье наконец повстречать столько близких по духу людей. Они приняли меня таким, как я есть, в песке и пыли, с моим скептицизмом и комплексами. Приняли, отогрели и подарили счастье и надежду.

Мне хочется остановить время и остаться тут. Я стараюсь запечатлеть в памяти эти лица. Смотрю и не могу насмотреться. Рядом тихонько поют, а там кто-то чуть слышно читает стихи. И у меня в горле застрял комок, но это слёзы благодарности, и я не дам им пролиться – я заберу их с собой. Сегодня сгорает мой Корабль спасения, но я обрёл нечто большее. Нечто, что пока ещё не до конца понимаю и что только предстоит осмыслить.

* * *

После сожжения Храма я собрался и тронулся в обратный путь. Выбравшись на автостраду, остановился на заправочной станции, и первым делом – вода, проточная, холодная, в неограниченных количествах, – вода. Я умылся и прополоскал глаза. Потом наелся, напился сладкой шипучей дряни и сижу, а передо мной – заправка во всей своей омерзительности. Стойка с промасленными резиновыми шлангами, аляповатый козырёк, кричащий рекламный щит и закусочная с навесом из синтетического волокна. Всё искусственно ровное и тупое, в смысле – с пухлыми обтекаемыми краями.

Только сейчас я начинаю осознавать происшедшее. Я подобен рыбе, которую с рождения держали в продезинфицированной воде. И вот меня достали из тесного аквариума и выпустили в океан, и я понял, что такое плавать и что такое простор и свобода. А я и о море-то уже не мечтал, а о существовании океана – вообще не догадывался. И я растворился в таком естественном, но давно забытом чувстве свободного плаванья. А теперь снова чую знакомый вкус хлорки, и мне тошно.

Как жить дальше в этом мире? Как после такого вернуться в вездесущую заправочность бытия?

Всё, что я видел, создано руками таких же участников. Эти конструкции строились месяцами и стоили немало времени, усилий и, чёрт подери, денег. И всё для того чтобы на мгновение порадовать, поразить воображение и в последнюю ночь быть преданным огню. Ведь дело совсем не в костюмах, перформансах или инсталляциях – это лишь средство вывести за рамки привычного мира, выбить из колеи, заставить разум прекратить интерпретировать и навешивать ярлыки. Сорвать пелену и увидеть, узреть прекрасный, удивительный мир и воочию убедиться, что может быть иначе, чем в рутинной, опостылевшей повседневности.

А пыль и песок, и тяжёлые физические условия необходимы, чтобы вытащить из зоны комфорта, в которой мы окопались и за которую будем держаться, как бы муторно нам ни было. Через всё это надо было пройти и пережить бурю, чтоб хоть на время содрать коросту, которую я наращивал годами, защищаясь от лжи, лицемерия и чёрствости.

* * *

назад | 102 / 193 | вперёд

Челленджер.

 Глава 14

… 8 9 10 11 12

Мерно стучат колёса далёкого детства. Мимо проплывает берёзовая роща. Лязгая стыками вагонов, электричка прибывает на конечную и замирает. Со станции мы едем в кузове грузовика. Мой отец откинулся на брезентовый рюкзак, он грызёт травинку и, жмурясь, поглядывает в небо. Его высокие сапоги упираются в дощатый борт, а я стою рядом, вцепившись в край, и смотрю кругом.

Деревушка в пол-улицы. Отец подхватывает меня и ставит на землю. Я устал, и он ведёт меня за руку. Я всё озираюсь, пытаясь понять, откуда доносится стрёкот. Вдоль разбитой колеи – покосившийся забор. И до боли подробный угол дома, срубленного из толстых, потемневших брёвен. Трещины, шероховатости спила и ржавая проволока на балке карниза, и тусклая лампа со скрипом покачивается в косых лучах заходящего солнца.

Мы выходим за околицу, углубляемся в лес. Чаща сменяется широкой опушкой. Я пробираюсь сквозь высокую осоку. Стрекозы шарахаются при моём приближении. В духоте застывшего воздуха тревожно стрекочут кузнечики. Небо раскалывается, и зычный гром, обрушившись, вязнет в кронах далёких деревьев. Кузнечики умолкают, шлепки капель о листья сплетаются в нарастающий звон водяных струй.

Ливень стихает, унимается поднявшийся было ветер. Заросли расступаются. Мы на краю пруда. Я вижу своё отражение в малахитовой воде и рядом – молодого отца. Он вглядывается в густой бурелом на другом берегу. Он ищет дорогу, и он её найдёт. Робко пробуя отсыревшие смычки, издают короткие трели кузнечики. А я замираю и смотрю на застывшую гладь, смотрю, боясь шелохнуться.

* * *

Проснувшись, выбираюсь из палатки и привычно чапаю к центру, протирая новые правильные очки – с добротными, прилегающими к лицу резинками и широкими стёклами, – которые подарили мне во время бури, когда я вернулся в город и встретил людей.

Задолго до начала церемонии сожжения статуи народ со всех концов стягивался к центральной площади. Выступление факельщиков сменилось коротким затишьем, и ночную мглу разорвал свист фейерверков. Громадные ручищи Горящего Человека начинают вздыматься, и по толпе пробегает восторженный ропот. Гул усиливается и, когда фигура замирает с поднятыми руками, новый сильнейший залп заволакивает свободное пространство. Мириады искр взмывают ввысь, и многотысячный вопль сливается в протяжный ликующий рёв.

Гремит тревожная, насыщенная музыка, и петарды нескончаемым потоком устремляются в небо, заполняя его ослепительным заревом. В беснующейся массе людей возвышаются арт-кары, будто сказочные чудища, явившиеся на шабаш. Свист, крики и музыка сплетаются в нарастающий рокот. Основание постамента обволакивает всполохом. Огненные шары рвутся вверх, набухают и лопаются. Равнина озаряется светом, ошмётки пламени разлетаются в стороны, и на фоне звёзд вновь вырисовывается фигура Горящего Человека с простёртыми к небу руками. Вспышки вновь и вновь окутывают статую и языки огня саламандрами карабкаются по брусьям пьедестала. Все умолкают и заворожённо смотрят, как пылает символ нашего братства.

Обуглившаяся балка с хрустом срывается вниз, снова поднимается гомон, и толпа принимается вытаптывать общий ритм. В небо взвиваются десятки искусственных смерчей и, змеясь, пляшут с нами вокруг пылающего Человека. И когда, охваченные огненным шквалом, последние обломки рушатся вниз, рёв пламени и грохот смешиваются во всепоглощающий пронзительный звук.

Мы – племя, сплочённое экстатической пляской. Первобытное животное опьянение обрушивается на плотины сознания и разносит их в щепки. Я окунаюсь в забытьё и тону в нём. Столп пламени высится над головами. Почва гудит от нашей поступи. В воздух, клубясь, взметается пыль и превращается в плотную завесу, будто во время песчаного шторма. Природа внемлет голосу стаи, и огонь бушует в каждом из нас. Слившись в единую первобытную стихию, мы порождаем бурю – пустыня дрожит под нашими ногами, и Земля отбивает нам ритм.

* * *

назад | 101 / 193 | вперёд