Челленджер.

 Глава 20

1 2 3 4 5 6 …

– Так, Майя, уймись. Давай лучше о Катманду поговорим.
– Ага, сейчас… сейчас стану тебе сказки сказывать, может, ещё колыбельную сплясать? Очнись, ты всё норовишь зарыться головой в песок, едва мы затрагиваем что-то настоящее. Не согласен? Спорь, защищайся. Ты же воин! Думаешь, я тебя атакую? Я просто указываю на то, что ты предпочитаешь замести под ковёр. Фигли увиливать? От кого…
– Хорошо, Майя, хорошо…
– Ничего хорошего, это жутко. Как тебе самому не жутко? Это твоя жизнь, тебе выбирать и тебе расхлёбывать. А ты отсиживаешься в кустах. Чего трусишь? Это ведь так или иначе происходит. Где-то там, глубоко внутри, ты знаешь, но боишься признаться и впустую наворачиваешь круги в карусели бичей и морковок. Хочешь оставаться слепцом? Бегать за морковкой, которую сегодня тебе даже показывать не надо? Ты так заучил этот урок, что самостоятельно визуализируешь её перед носом. И тебя не смущает ни то, что бичи страданий очень даже ощутимы и их много, а морковки иллюзорны и их мало, ни то, что тебя держат за ломовую скотину, впахивающую ради чужих интересов. Ты настолько растворился в них, что уже считаешь своими, и потому ишачишь с искренним энтузиазмом. Чего весь сморщился? Нечего смотреть с укором, будь всё о’кей, тебя бы не задевали чьи-то слова… – Она сломала в пепельнице недокуренную сигарету. – А это твоё, как его… троеборье!
– Троебабие, – огрызнулся я.
– Да один чёрт.
– А что, красиво… и по Юнгу. Карл Густав Юнг, был такой немецкий товарищ.
– Сногсшибательно, Карл Густав!
– Не понял, уж к Юнгу-то какие претензии?
– К Юнгу – никаких, речь о тебе, – казалось, она больше не считала нужным скрывать наслаждение этим измывательством. – Нашёл за кого спрятаться!
– Ни за кого я не прячусь! Просто, когда мы с Шуриком…
– Значит, Юнг с Шуриком виноваты?

Я вздохнул и, прикрыв глаза, попытался восстановить внутреннее равновесие.

– Ты на Burning Man ездил, провёл неделю в пустыне… И что? – ковровая бомбардировка возобновилась. – Что ты вынес из этого переживания? Троеборье? Бред! Дикость это твоё троеборье.
– Ой, ты вся из себя невероятно продвинутая, а в вопросах секса вдруг такая консервативность. С чего бы? А?! Кто теперь ретранслирует маму с папой? Чем, интересно, моногамия лучше полигамии?
– Ничем. Ничто одно ничем не лучше ничего другого, если делается с чистым сердцем. Всё едино. Но ты выбрал скользкую тропинку. Возможно, твои намерения были чисты и красивы там, на фестивале. Но разве они таковы сейчас? Я же чувствую… Ладно, не хочешь мне признаваться, – признайся хоть сам себе. Шёпотом, в глубине, но признайся. Разве ты не продолжаешь просто ради очередной победы? Ради того, чтобы пририсовать ещё звёздочку на фюзеляже? Дорогой мой, чтобы идти этой дорожкой и не скатиться, надо быть мегамонстром, а тебе до этой точки сознания ещё грести и грести!

Я стиснул зубы, стараясь побороть нарастающее ощущение смутной тревоги.

назад | 151 / 193 | вперёд

Челленджер.

 Глава 19

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

Мне осталась одна забава:
пальцы в рот и весёлый свист.
Прокатилась дурная слава,
что похабник я и скандалист.

Сергей Есенин

Первым позывом было разбить всё вдребезги – в лучших моих традициях. Перед внутренним взором мельтешили сцены увольнения по собственному желанию, сочинялись обличительные речи, одна красочней другой, и вскипала подогреваемая ими злоба. Копившаяся месяцами фрустрация требовала выхода, и я, смакуя подробности, представлял картины моего торжества и Арикова раскаяния. Раздавленный осознанием глубин своей вины, он буквально ползал на коленях и вымаливал прощение, но ответ был неизменен и холоден.

Я непреклонно заявлял, что метаться поздно и задуматься о последствиях следовало прежде, чем исчерпаются резервы моего терпения. А теперь ему предстоит в полной мере ощутить собственную беспомощность и всю тяжесть утраты столь квалифицированного специалиста и верного соратника.

Когда приступы бешенства и опьяняющей ненависти уступили место проблескам рассудка, я осознал, что, по сути, являюсь хозяином положения и начал задумываться об альтернативах. Поколебавшись, я счёл за лучшее выждать и посмотреть, что будет дальше, но теперь играть исключительно по своим правилам, не идти у Арика на поводу и не расшаркиваться перед ним по каждому вздорному поводу.

И всё же я пребывал в прескверном расположении духа и остался дома, злорадно наблюдая бесплодные попытки достучаться до меня. Два дня подряд, как брошенная потаскушка, он трезвонил и слал сообщения, то гневные, то просительные, а я жёлчно посмеивался, вспоминая, скольких усилий стоила подготовка презентации и каким трудом далась прочая дребедень, проделанная лишь ради того, чтобы его порадовать.

На третий день Ариэль опустил руки, и за дело взялась Кимберли. Настойчиво и методично – ровно каждые пятнадцать минут. Её звонки постигла та же участь. Единственным человеком, с которым я говорил, была Ирис, развлекавшая меня сводками о смятении в лагере неприятеля.

Я откровенно бездельничал и отсыпался после марафона последних месяцев. Успев немного обжиться в новом доме, я постепенно влюблялся в это место: в одичавший сад и завораживающий бескрайний простор, открывавшийся с обрыва, у подножья которого вздыхал и мерно урчал прибоем океан.

Несколько раз я звонил Джейн, но она не отвечала. Это было ей свойственно. Временами она впадала в аутичные состояния и, запершись дома, занималась какой-либо монотонной деятельностью. Лелея свою меланхолию, Джейн обретала некое умиротворение. Однажды, нагрянув без предупреждения, я застал её за перебиранием книжек, которых у неё была тьма-тьмущая. Попытки привести её в чувство не увенчались успехом, и я ушёл ни с чем.

назад | 140 / 193 | вперёд

Челленджер.

 Глава 13

… 8 9 10 11 12

Маэстро, до краёв!.. Не то расплескаю!

* * *

Вера – это то, что сейчас нужно. Вера – идеальная секс-игрушка, созданная и отточенная под меня. Она истошно кончает от любого моего проявления. От прикосновения, от звука моего голоса и даже от того, как я испражняюсь.

Однажды мы были в Барселоне. От непривычной пищи у меня случился запор, и я проторчал на толчке минут сорок. Когда я, весь потный, наконец, выбрался оттуда, она, разрумяненная, валялась на кровати, тяжело дыша. Вера призналась, что слушала моё дыхание, пока я тужился, и это так её завело, что она кончила пять раз подряд.

Вне постели она абсолютно отморожена. Не то чтобы черства, нет – она будто сделана не из плоти, а из стекла. Она обитает в плоскости, где отсутствуют понятия совести и морали. Я убеждён, что таких людей существовать попросту не должно. Будь моя воля, я бы её казнил. Отрубил голову – и ничего бы во мне не шелохнулось.

Она с преданностью собаки исполняла любую сексуальную прихоть. Стелилась под меня с тотальной, неистовой самоотверженностью, искренне и по-настоящему. И настолько же искренне и по-настоящему ни на йоту не шла навстречу в любой иной сфере взаимоотношений.

Наши редкие встречи ради демонических соитий тянулись долгие годы. В перерывах мы не виделись и не общались. Последний раз это было года полтора назад. В промозглый вечер поздней осени я написал ей: «Хочу выебать тебя под сенью нашей синагоги».

У неё светло-голубые глаза и ангельское личико, лучащееся трепетным простодушием. При этом более бесчеловечной особи я никогда не встречал. Её жестокость порождалась не злобой, а непониманием и наивным любопытством, как безжалостность неумелых детских пальцев, ломающих крылья насекомого.

Я ненавидел её всем естеством, до хрипа и скрежета. Она была мне отвратительна, как не могут быть отвратительны любые телесные уродства, и даже хуже, гораздо хуже, как не бывают отвратительны какие-нибудь твари в фильмах ужасов.

Вера – это в самый раз. Беру мобильник, нахожу номер и набираю сообщение:

Motel 6, 1041 Alameda, San Jose. Room 9

Через час раздаётся стук. Дверь не заперта, я отзываюсь, и она входит. Дыхание спирает от похоти, ненависти и предвкушения. Она приближается медленно, словно по зыбкой поверхности, неотрывно смотря своим рыбьим взором. На её лице – улыбка покорности, а в подрагивающих уголках губ играет азарт торжества: «Ты снова позвал меня». Я выжидаю с полминуты цепенящего молчания и резко разворачиваю её к кровати. Опускаясь на колени, Вера расстёгивает ремень, стаскивает джинсы и, выгибаясь, призывно обнажает белые ягодицы. Я швыряю недопитый стакан о стену и вхожу в неё под звон осыпающихся осколков.

* * *

назад | 91 / 193 | вперёд

Челленджер.

 Глава 13

… 8 9 10 11 12

Проходят люди, задирают головы, дивятся на дятла, потом на меня, недоумённо пожимают плечами и идут дальше. А я залип. Сижу в оцепенении и гляжу.

– Траа-та-та…

От долгого смотрения вверх немеет шея, а ему хоть бы хны – он невозмутимо продолжает свой труд.

– Траа-та-та…

Спустя некоторое время перемещаюсь на соседний пригорок. Боясь надолго терять дятла из поля зрения, очередной косяк скручиваю на ощупь.

Это же я. Я! Только я способен отыскать в современном мегаполисе чудом уцелевший деревянный столб. Только я мог удумать основательно засесть напротив жестяной заплатки. И долбить. Долбить. Годами. Несмотря ни на что – ни на здравый смысл, ни на боль в распухшем клюве. И окружающим всё понятно. Они даже будут делать робкие попытки вразумить меня. Куда там! Я буду колотить, пока не рухну вниз в полном изнеможении. Но песнь мою не задушишь, не убьёшь! Я отлежусь и полезу долбить дальше.

Сколько таких столбов в моей жизни… Тьма-тьмущая. Дремучие леса. И каков результат? Да, конечно, я неизменно доказываю, что у меня отменный клюв, упорство и целеустремлённость. А что в остатке?

– Траа-та-та…

Куда ведёт мой путь? К чему я прилагаю целеустремлённость? Каков смысл моих колоссальных усилий?

– Траа-та-та…

В остатке – боль и эмоциональное похмелье от доведённой до маразма, наивной мечты. Одиночество, сублимируемое в пустые металлические звуки. Разочарование, стыд и самобичевание.

– Траа-та-та…

И потом скитания, омерзительная жалость к себе и в итоге новый столб и новая жестяная поверхность.

– Траа… та… та…

* * *

назад | 90 / 193 | вперёд

Челленджер.

 Глава 9

1 2 3 4 5 6

Её тон, голос, то, как она смотрит, возвращают меня в давно забытый мир. Мир, который поблёк, растрескался и осыпался где-то там, между первыми дорожками кокаина или позже, много позже, в часто повторяющихся затяжных депрессиях. Я любуюсь каждым её жестом, и каждое слово кажется мне откровением.

Осознание всего этого накатывает почти сразу, после нескольких приветственных фраз. Я инстинктивно пытаюсь скрыть смущение, от чего мой тон становится напорист и резок, и я принимаюсь хвастаться больше обычного. Несу какою-то околесицу, подкрепляя её выразительными жестами. А Ира глядит на меня и всё понимает, то есть не ту туфту, которую я зачем-то проговариваю, а то, о чём я только смутно догадываюсь и в чём ещё боюсь себе признаться.

Я умолкаю, смотрю ей в глаза, в её бездонные, восхитительные глаза, и тоже наконец что-то понимаю. Я понимаю, что этот спектакль пора заканчивать, и закос под героя-любовника глуп и смешон, а главное – никому не нужен. А также я осознаю, что она это видит с самого начала, но это меня нисколько не задевает. Она принимает и прощает меня. Это невероятно здорово, и, сжатая внутри, начавшая уже ржаветь пружина высвобождается, и мне тоже становится легко и свободно…

Она наклоняется ко мне, отбрасывает прядь волос, которую треплет ветер, и в её глазах играют отблески фонарей.

– Когда мы будем целоваться? – спрашивает Ира.

Я озираюсь, и она принимается смеяться. И я тоже принимаюсь смеяться. И всё кругом кажется таким близким и дорогим, будто после долгих скитаний я наконец-то вернулся домой, в родную, давно потерянную страну. И чудится, что вокруг добрые, настоящие люди. И клубная музыка, которую я не перевариваю, начинает казаться вполне сносной и тоже какой-то родной…

Прилив усиливается. Мы идём вдоль кромки прибоя. Ветер всё так же треплет её длинные волосы. Мы молчим, потому что всё уже сказано, а в тишине время течёт медленней, и, если бы не ветер, оно бы и вовсе остановилось. Ира тихо улыбается, а я смотрю, как её силуэт вырисовывается на фоне отражённых от мокрых песчинок далёких огней моего вновь обретённого города.

Обогнав её, рисую на песке две скрещённые линии.

– Целоваться мы будем тут, – говорю я, шагнув в центр.

Ира обводит перекрестие ровным кругом, поднимает глаза, я притягиваю её к себе… и просыпаюсь от лучей пробивающегося сквозь листву солнца.

Достаю телефон, на нём высвечивается имя Ирис, и медленно набирает силу мой рингтон – Oliver Huntemann – In Times of Trouble.

– Ирис! – кричу я. – Ты звонишь сообщить, что меня уволили? Смягчить удар?!
– Ага, сразу на пенсию, – она звучит подозрительно бодро для человека, вышедшего с двухчасового заседания. – Гроза миновала, Ариэль уехал. Можешь выбираться из укрытия.
– Мне стыдно.
– Чего именно?
– Того, что моё халатное отношение к работе вообще, и мои непрерывные опоздания в частности, пагубно сказываются не только на…
– Ладно-ладно, идём обедать. Заодно обсудим, что на чём сказывается.

* * *

назад | 60 / 193 | вперёд